Очередную почту в Казаниху доставил Степан Немков. Осадив жеребчика перед сельсоветом, он резво выскочил из кошевы, ругнулся на плохо убранный с дороги снег, не отстукал его с валенок, ввалился в сельсовет и протопал по половицам так, будто явился карать.

Председательша Клавдия Парфёнова стояла у настенного телефона. Она встретила заготовителя без особого удовольствия:

– Тебе, Степан Матвеич, может, способней прямо на коне в контору править? Вламываешься, равно грабитель…

– А ты что, тихонь любишь?

Он швырнул на стол почтовый пакет и, здоровенный, тесный, упершись обеими руками в стену, навис над Клавдией красной с мороза физиономией. Но та с неожиданной силой двинула его в грудь. Степан попятился, наткнулся на стул, сел… да мимо.

– Ничего не отломил? – вешая телефонную трубку, спокойно спросила председательша.

– Ну, погоди, поймаю! – пригрозил заготовитель, поднимаясь.

– Поймай, поймай! И мне почесаться дай…

Степан ответить не успел – отворилась дверь; в контору, одна за другой, торопились заявиться бабы.

Распугав их шутливой ловлей, заготовитель вывалился из конторы, с привычной ловкостью кинулся в сани, понужнул жеребчика и покатил в край деревни – до Панасюков.

В часы ежедневных деловых поездок Степан Немков любил подсчитывать в уме результат предстоящего сбора продналога. Килограммы, литры, штуки он складывал и умножал. Но всякий раз не забывал отнимать «от мира» ту самую пресловутую «ниточку», которая ловко вплеталась Степаном в его заготовительскую «рубаху». И поди ж ты! Результат всегда умилял и позволял ему думать о себе как о человеке, умеющем жить.

Вот и теперь, когда деревенские бабы разбирали в конторе почту, он, полулёжа в санях, вспоминал, сколько им насчитано для сдачи государству молока, яиц, свинины и прочего остального, если только в одной Казанихе девяносто семь дворов…

Письмо, невесть кем присланное и опять адресованное Катерине Афанасьевой, заново встревожило всю деревню. По свежему штемпелю бабы определили, что оно брошено в Татарске на этих днях. А по жамканному клееному конверту было похоже, что до почтового ящика добиралось оно бог знает откуда и притом недели две-три, если не больше.

Пока бабы гадали, что это значит, в контору вошла сама Катерина. Приняла письмо. Подивилась, что оно послано не треугольником, решила: не с фронта – и оказалась права. Письмо, с тетрадного листа ломаными, полными ошибок строками вещало: «Сын твой Иван цяжка поранетый у госпитале вывезли куды-то у Тюмень или к пермякам. Сам писать неадалел писал я сосед по кровати адправляю санитаркаю с поездом. Так будет быстрей дойдет чем почта».

Катерина тут же, в конторе, прочитала письмо вслух. При полном молчании собравшихся постояла у стола, подумала, спросила Клавдию:

– Ну что, председательша, без меня справитесь?

В ответ все бабы наперебой зауверяли:

– О чём ты, Катя?.. Ехай! Не оплошаем…

– Иди собирайся, – согласно кивнула Клавдия. – Сейчас, хотя бы ты, Полинка, – указала она на молодую деваху, – справку напишу, отнесёшь ей… Заготовитель тут, в деревне, – посоветовала она Катерине. – Сейчас только за Осипом наладился. С ними поезжай в Татарку…

Но не успели бабы, оставшиеся в сельсовете, дорешать путём насущных дел своих, как одна которая-то воскликнула:

– Катерина-то наша… Уже пёхом подалась. Не стала Степана ждать.

– Вот ведь человек! Идёт, не гнётся!

– Эта найдёт! Эта поднимет сына…

С малой котомкою Катерина Афанасьева скоро миновала деревню и скрылась за окольной рощицей.

Клавдия же Парфёнова, проводивши на работу женщин, как встала у окна, так и простояла не меньше часа. Одновременно с думой о Катерине она перекидывала в уме колхозные заботы: надо вывезти сено, оставленное под зиму в заречье, надо справиться без потери с предстоящим отёлом, надо перелопатить в амбаре семенное зерно… Как пешим ходом доберётся Катерина до Татарска? Без малого двадцать вёрст! А заготовка дров для детдома… Баба она крепкая, привычная, а всё равно – не на ферму побежала…

Наконец Клавдия собралась сесть за стол – заняться бумагами, но решила, что сейчас ей не сосредоточиться, потому отправилась посмотреть, как справляется со своим внезапным директорством Мария, стало быть, Филипповна.

Окна будущего детдома были уже застеклены, печи натоплены, заканчивалась настилка полов… И всё это силами женщин.

Самой Марии на месте не оказалось. Между бабами уже успел когда-то появиться Осип Семёнович. Он крутился живчиком: уносил, подносил, подсказывал, даже пошучивал… Дробный, жалкий, угодливый… О Господи!

Клавдии захотелось плюнуть на это существо, да пришлось задержать его на очередной перебежке, чтобы сказать:

– Вчера вечером твой Фёдор опять телятниц по ферме гонял. Ты бы его силу-то настроил – бабам помогать; полы красить пора…

– Борис Михайлович велел ему печками заниматься. Больше с него, дорогая Клавдия Сазоновна, ничего не возьмёшь. Не натворил бы чего опять, и на том спасибо…

– Я всё никак до ваших справок не доберусь. Они у вас, помню, ещё аж довоенные? – спросила она и, не желая слушать уже набивших оскомину жалоб «несчастного отца», велела: – Зайди вечером в контору; дам предписание в военкомат. Пусть там и Фёдора, и тебя заодно направят на подтверждение…

Почти довольная ходом ремонта в детдоме, Клавдия вернулась в сельсовет. Но не успела устроиться на своём месте, как обнаружила забытое Катериной письмо. Второпях сложенный вчетверо листок остался лежать на столе, а взяла она с собою только пустой конверт.

Клавдия кинулась из конторы посоветоваться с людьми – что делать? Первой на пути оказалась школа. Уроки, судя по времени, уже закончились. Потому она прямиком направилась к Сергею Никитичу.

Шагая гулким коридором, услыхала пение Семешки-глупыря. При внимании можно было бы различить в долгих звуках отдельные слова, переиначенные косным языком глупыша в какое-то неземное эхо. Но Клавдии было не до песни.

Голос доносился из кабинета директора школы. Можно было подумать, что, кроме Семешки, никого за дверью нет. Однако Сергей Никитич находился на своём месте. Он сидел, облокотясь о стол, зажав голову ладонями. Семешка в уголке то ли почивал, то ли уже почил, оставив взамен себя одну только песню. Он даже губами, казалось, не шевелил. Но степь широкая, степь раздольная так и расстилалась… и не только, пожалуй, перед ним…

Сергей Никитич услышал стороннее присутствие, поднял глаза, ими же спросил Клавдию: чем, дескать, вызвано её появление?

– У Афанасьевых опять беда, – подходя к столу, прошептала Клавдия.

– Да, да! Мне уже сказали, – так же тихо ответил Сергей. Жестом приглашая Клавдию присесть, он убедил себя вопросом: – Вы же не были против её поездки?